Это еще две статьи про Ирину и ее подругу, собственно из-за которой Ирина открыла еще одно направление своей работы - реабилитация спинальных больных.
С. Ковалева
Рассказ Ольги о своей жизни
… В России я закончила фармацевтический факультет I Московского медицинского института, но я никогда не работала в аптеке фармацевтом, работала только в научно-исследовательском институте. Нам ведь давали очень широкое образование, и с этими знаниями можно было быть и химиками, и биохимиками, и кем угодно.
Но когда я приехала в Канаду, мне объяснили, что реально найти работу я смогу только как фармацевт, что я должна придерживаться своего диплома и даже не упоминать, что я защитила кандидатскую по биохимии и являюсь PhD.
Мне сказали, что я должна пересдать все, все экзамены подряд, все то, что я уже проходила в институте. И я стала готовиться к сдаче экзаменов, легитировала свои документы. Это заняло много времени. Я готовилась, пересдавала, и чтобы с чего-то начать, стала работать фармацевтом.
Меня взяли в больницу, в отделение химиотерапии, где я готовила инъекции для больных. Работала в стерильных условиях, под вытяжкой, постоянно дышала очень вредными лекарствами. Кроме того, это очень большой стресс, очень большая нагрузка и ответственность. Я подписывала каждый рецепт, который я готовила – я за него отвечала; и никто не мог проверить, что я туда намешала. Ты подписываешь, и ты отвечаешь. Если после укола больной умер – это ты его убил.
Я работала в постоянном напряжении, а в свободное от работы время сдавала экзамены. Вскоре у меня начала болеть правая рука. Надо сказать, у всех работников этого отделения что-то болело. Руки болели очень у многих. Есть такой синдром, который появляется, когда много работаешь руками в условиях постоянного стресса.
В то время я работала по контракту, у меня не было постоянной позиции, и это значит, никаких бенефитов тоже не было. Обычно у нас в отделении все скрывали, что у них что-то болит, иначе контракт могли прервать. Я тоже долго никому не говорила, но когда моя рука опухла, и это стало уже видно, мой контракт сразу же остановили, и я оказалась без работы как раз в тот момент, когда мне должны были дать постоянную позицию.
Когда я пошла к врачу, он сказал, что надо обязательно сделать MRI. Очередь на эту обследование – год. Я оставалась без работы и продолжала сдавать экзамены. За это время рука прошла. Опухоль спала, и я чувствовала себя совершенно нормально. Жила надеждой, что вот сейчас досдам экзамены, буду работать фармацевтом, жить станет легче.
В это время подошла моя очередь на MRI. Я решила, что, раз я так долго ждала, надо пройти это обследование, провериться. Мне сделали MRI. Вскоре мне позвонили и сказали, что у меня в шейном отделе спинного мозга опухоль – очень большая, но по MRI они не могут сказать, какого характера эта опухоль, и посоветовали встретиться с нейрохирургом.
Я встретилась с ним – молодой, приятный мужчина. Он сказал, что это, безусловно, рак, и у меня осталось очень мало времени, нужно срочно оперировать. Выбора у меня нету. Я согласилась на операцию. Врач сказал, что биопсию не стоит делать, будем сразу оперировать.
Это было в 2000-м году. Галифакс, Новоскошия.
До встречи с врачом я совершенно нормально себя чувствовала. Но когда тебе говорят, что у тебя опухоль… Я помню, что пришла к врачу веселая, читала журналы в ожидании очереди… Но когда вышла из его кабинета, я не могла дойти до дома. Меня уже шатало, я не могла идти. Я на себе пережила, как сильно эти слова действуют психологически на человека.
Я, конечно, сомневалась, надо ли делать эту операцию, или так все и оставить, но все-таки решила, что надо. Хирург произвел на меня очень сильное впечатление, особенно то, что он буквально толкал меня на эту операцию. Он говорил, что это обязательно надо сделать, что медицина у нас сильная… И я согласилась.
Мне сделали операцию. Хирург обнадежил меня, сказав, что теперь я в полной безопасности, что операция прошла очень успешно, он ничего не повредил, и я очень скоро восстановлюсь. Он сказал, что удалил мне 85% опухоли. Опухоль была не злокачественной, а доброкачественной и медленно растущей, что само по себе хорошо. Сама операция была тяжелой, она длилась 8 часов, я все это время находилась под наркозом, и моя слабость вполне естественна.
После операции левая рука у меня сразу стала… не такая. У меня всегда были очень хорошие, ловкие руки, а тут – если я ее не вижу, то я точно не знаю, что я держу или делаю пальцами. Я не могла теперь левой рукой достать что-то из кармана. И еще одно – я стала значительно медленнее ходить. Но мне сказали: «Что ты хочешь – тебе такую опухоль удалили! Еще наберешься сил и будешь ходить.» Я стала тренироваться.
Моего хирурга все поздравляли, и месяца через 3-4 он уехал в другую провинцию. На повышение. Он получил очень хорошую должность. Он передал меня своему учителю. Я хотела выбрать другого хирурга, но мой врач посоветовал идти именно к нему. Я послушалась и так и сделала. Он тоже подтвердил, что 85% опухоли удалено, и сказал, что раз в год нужно делать MRI – на всякий случай. Сказал, что будет меня «вести», наблюдать, чтобы опухоль не выросла, чтобы ничего не сместилось, не возникло ущемления…
И вот мне каждый год делают MRI, и каждый раз, когда я звоню узнать результат, мне отвечают: «Никаких изменений, все хорошо», «very good news, no changes». Т.е., все вырезано, ничего не растет, все отлично.
В течение пяти лет я таким образом наблюдаюсь у нейрохирурга, получая ответы «No changes», но за эти 5 лет, вместо того, чтобы улучшиться, мое состояние значительно ухудшилось. Я стала все медленнее и медленнее двигаться, хотя до операции была очень спортивная, любила много и быстро ходить, занималась спортом. А тут – еле передвигаюсь. И все думаю: ведь операция уже давно была, уже пора восстановиться.
Но так уж человек устроен, что плохие мысли от себя старается отгонять, тем более, когда врачи уверяют, что все хорошо, «No changes». Я думала, может, я стала такая ленивая, мало занимаюсь спортом – стала заниматься больше. Экзамены за это время сдала, стала фармацевтом, но работать не могла. На этой работе нужно было стоять и быстро шевелить руками. Ничего этого я уже не могла. Даже банки с порошками и медикаментами открывать было очень трудно.
Я чувствовала постоянную слабость. Тогда я решила, что надо найти работу попроще, и стала вести в колледже семинары для студентов. Работа сравнительно легкая, но оплачивалась только по часам: сколько часов отработал, столько получил. Ставки у меня не было, но я успокаивала себя тем, что все-таки работаю, и при этом не теряю свою профессию. Все ждала, что вот наберусь сил и найду себе что-нибудь поприличнее.
Постоянно делала физические упражнения, ходила в тренажерный зал, но никаких улучшений не было. Я становилась все слабее и слабее. То, что могла еще вчера, сегодня уже было не под силу.
Все эти годы после операции я наблюдалась в реабилитационном центре. Там ко мне прикрепили врача, которая должна была меня «восстановить», и я несколько раз в год должна была к ней приходить, чтобы она отслеживала мое состояние, руководила нагрузкой и т.д.
Никаких изменений она тоже не видела. А я все продолжала жаловаться, что мышцы у меня становятся все более и более тугими, неэластичными, (stiff). Она мне постоянно прописывала лекарства для понижения общего мышечного тонуса и расслабления мышц. Таблетки не помогали, от них я становилась только вялая. Сил по-прежнему не было, и я, не видя никакого результата, перестала их принимать.
В 2005 году правая нога у меня стала плохо подниматься. Врач сказала, что мышцы ноги спазмированы и поэтому не работают, и она хочет попробовать ввести мне в ногу ботокс, чтобы их расслабить. Ботокс – это такой препарат, который все расслабляет; он вызывает паралич мышцы, поэтому, когда его вводят в мышцы лица, получаются маскообразные лица, зато нет ни единой морщинки, все мышцы распрямляются.
И вот она уколола мне в ногу ботокс, но ввела очень большую дозу. Через некоторое время дома я упала. И уже не могла встать. Лежала на полу, пока не пришел муж. Меня увезли в больницу. Сразу сделали MRI, ответ – «No changes». Предположили, что была введена очень большая доза ботокса, нога так ослабела, что я упала. Это была первая версия.
Я находилась в реабилитационном центре, и там меня научили ходить с «вокером» (walker). Раньше, когда я была еще дома, я, конечно, была очень слабая, но все же сама за собой ухаживала, все делала по дому: готовила, убиралась; ходила на работу – была полностью независимой (independent). Теперь же, после падения, я могла ходить только с «вокером», потому что меня качало. Но я все думала, что постепенно и это пройдет, я окрепну.
И вот лежу я в этом центре, меня уже собираются выписывать, и вдруг приходит ко мне тот хирург, к которому я прикреплена. Перед этим я долго его не видела – он был в отпуске (это – лето). И вот он приходит и говорит: «Я хочу тебе честно сказать, что во время первой операции опухоль тебе не удалили, что хирург просто не смог удалить ее, он был молодой и неопытный, опухоль у тебя осталась, а я опытный, я смогу её тебе удалить, иначе ты будешь все время вот так слабеть.»
Представляете – 5 лет он смотрел на результаты моих MRI, и не было никаких изменений по сравнению с той первой опухолью, которая выросла изначально – она, может, 20 лет там росла, пока доросла до такого состояния; потом 5 лет «не было никаких изменений», и никто не сказал, что ничего не было удалено, и что это просто процесс деятельности этой опухоли. Перенесенная операция мне очень повредила: процентов на 50 упала скорость движений, которая не восстановилась, хотя врачи обещали, что все восстановится; и пропала чувствительность в руке.
И тут он мне говорит, что первый хирург был в начале своей карьеры, он не смог ее удалить, «а вот я уже в конце своей карьеры, я сделал очень много таких операций, я тебе ее удалю».
Я была все это время в ужасной депрессии, потому что считала: какой это ужас – ходить с «вокером»! Меня настолько убивало то, что я не смогу ходить самостоятельно… Я считала, что с «вокером» – это уже не жизнь. Я всегда была очень спортивная, подвижная, и вдруг – должна ходить с «вокером». (Когда началась эта история, Ольге было чуть больше сорока. – прим. Ред.)
А этот врач считался главным в провинции нейрохирургом. И он сказал, что у меня 70% шансов, что я буду такая же, как до операции, если он удалит опухоль. И 30% – что я буду лучше и опять буду ходить без «вокера». Конечно, я решила, что попаду в эти 30%, и согласилась на операцию. Он был очень самоуверенным, очень уверенным в успехе. Через 2 недели он сделал мне эту операцию, после которой я оказалась полностью парализованной.
Лежу я, полностью парализованная – я ни чем не могла шевелить – с дыхательной трубкой, все тело скрюченное, боли, синяки… У меня было ощущение, что мои мышцы ломают мои кости. И вот я лежу в таком состоянии, и он мне говорит, что операция была очень успешной. Он полностью удалил опухоль, ничего не повредив. Я скоро восстановлюсь; может, это потребует чуть больше времени – около 18 месяцев, но я полностью восстановлюсь.
После этого меня переводят в rehabilitation centre. Мне проводят различные тесты – у меня везде «ноль» – я ни чем не шевелю. Они «сажают» меня на очень высокие дозы лекарств для эластичности мышц. На этой дозе человек уже теряет ориентацию, не понимает, что происходит, где он находится; обычно наступает комотозный сон, слабость, полная апатия. У меня на этом фоне сильно понизилось давление, я все время падала в обморок.
Проходит какое-то время. Мое состояние не улучшается, мышцы остаются скрюченными, я говорю врачам: какой смысл принимать столько лекарств, если они не помогают? – «Нет-нет, ты должна принимать лекарства, если остановить прием, то будет еще хуже».
Но я решила все-таки остановить прием этого лекарства, попросила назначить мне другое. В результате, я перепробовала все лекарства, какие у них были для spasticity. Результата – никакого. Все это время ко мне приходит хирург, уверяет, что я восстановлюсь, что операция была успешной, все хорошо.
Физиотерапевты просто отказались со мной работать; сказали, что я должна купить инвалидное кресло и сделать катетор (тогда не нужно будет ходить в туалет). «Утром к тебе придут, в кресло посадят, баночку выльют; вечером еще раз выльют, положат в кровать». Типа, «езжай домой, что тебе тут делать». Они даже не хотят со мной заниматься – говорят, что бесполезно. Я спрашиваю: «Почему же бесполезно? Хирург говорит, что я восстановлюсь». На что они мне ответили, что у меня в медицинской карте написано, что я квадрапледжик с 2000-го года.
Тут я страшно удивилась – я же 5 лет самостоятельно жила дома, работала, экзамены сдавала… Кто мог поставить мне такой диагноз?
Они отвечают: «У тебя такой диагноз с 2000-го года, это все написано у тебя в медицинской карте».
Я не могла с ними спорить, мне не к кому было обратиться, не к кому и некуда идти. Я была полностью в руках врачей. Если ты здоров – ты хлопнул дверью и пошел. А мне некуда было идти. Эта операция была сделана мне 5 сентября 2005 года. Полгода прошло – никаких улучшений. И вот через полгода, когда я совершенно беспомощная лежу в кровати, врач (мой хирург) приходит и говорит: «Ты такая и останешься, никаких улучшений не будет». И ушел.
Я почувствовала, что я – просто экспериментальное животное, а он – «высшая каста», верховный жрец. А я – вообще никто, не существо.
Когда он мне так сказал, что никаких улучшений быть не может, я решила, что ничего больше не хочу, и попросила врачей поставить мне «код zero» – это значит, тебя уже не имеют права восстанавливать, ты хочешь умереть. И если ты умираешь, с тобой ничего уже не будут делать – никакие лекарства вводить, ничего. Я отказалась от еды, сказала, что ничего не буду есть, и попросила, чтобы мне вводили наркотики – как можно больше, потому что – да, боли были безумные, но я привыкла к ним, научилась не замечать, но я хотела умереть от наркотиков, потому что от голода умирать очень долго и … нелегко. Я подписала этот «код zero» (подписью было движение ручкой, вставленной в мою руку).
Когда я начала голодать, я весила 90 паундов. Через три недели голодовки – меньше 60-ти паундов (около 30 кг). От меня почти ничего не осталось. Я была на очень высокой дозе наркотиков. Гидроморфий мне вводили в вену бедра через катетор, который постоянно был прикреплен к ноге. Я стала умирать. Но процесс оказался длительным, т.к. даже очень высокая доза не так быстро может тебя убить. У меня были галлюцинации, я уже полностью отходила от этого мира. Об этом я рассказывать не буду, это особая история.
Во время всего этого процесса у меня появилось явное чувство, что меня сознательно толкают на этот шаг. Что все подстроено таким образом, чтобы у меня не было другого выбора. И я решила все-таки выяснить, почему так произошло. Как можно в течение пяти лет так обманывать.
…Мне сейчас трудно говорить об этом периоде моей жизни. Было много видений, наслоений… Когда я решила умереть, я думала, что попаду в рай. Но меня туда не взяли. Сказали, что я не могу туда пройти. Я спросила: «А куда мне идти?» – «Ну, ты можешь идти к дьяволу, туда всегда свободно; или можешь просто так тут бродить». Я долго была в этом пространстве, там много душ бродят. С некоторыми я разговаривала, и они мне сказали: «Дальше не ходи; если эту черту перейдешь, пути назад уже не будет. Пока ты еще здесь, ты еще можешь вернуться». Сколько я там ни бродила – пойти некуда. Я спрашиваю: «А как же тогда в рай пройти?» – «Ты должна пойти назад, а потом, когда тебя позовут, ты сможешь пройти в рай. А сейчас тебя же никто не звал, зачем ты пришла? Просто по своему желанию ты не можеть пройти». И я решила пойти назад, в жизнь. Но уверенности не было, что я смогу дойти. Голоса меня предупреждали, что путь назад будет очень сложным, «нет никакой уверенности, что пройдешь его; может, где-то здесь и потеряешься, как потерялись многие другие». Но я решила попробовать пойти назад.
Чтобы пойти назад, я сразу отказалась от всех наркотиков. Потому что когда ты в таком состоянии, слышится очень много голосов, и ты не можешь понять, какие из них правильные, а какие – обманные. Кто-то руководит тобой, а кто-то хочет сбить с пути, завлечь в какое-то другое место; это проводники другой энергии, которые подпитываются твоей силой. Ты хочешь понять, куда тебе идти и как поступить, и не можешь, потому что все эти голоса сбивают с толку. Много миражей, обманов…
Мне нужно было прояснить свой ум, и я отказалась от наркотиков. А врачи говорят мне: их нельзя отменить, потому что у тебя будет очень сильный синдром-эффект (это синдром отмены, когда все усиливается – и состояние, и боли). Но на той дозе, которую мне вводили, я уже не могла глотать. Я отказалась от еды, но еще немножко пила; на этой дозе наркотиков я не могла пить – захлебывалась и задыхалась: глотательный рефлекс уже пропал. Мне было трудно дышать и меня все время тошнило.
Я сказала, что отказываюсь от наркотиков и от «кода zero», хочу, чтобы меня восстанавливали. Врачи ничего не сделали, чтобы облегчить мое состояние. Мне не дали ни кислородную маску, не сделали gidration, ничего. Не сделали паратерального питания – через тот же катетор, который уже был введен.
Мне приносили поднос обычной еды, даже не протертой, как для диетического питания. Но если человек не ел 3 недели и даже не может глотать, как он будет жевать обычную пищу? Я не могла даже сок пить. Воду не могла пить. Мне по каплям ее давали. Я не могла лежать, потому что не могла дышать, находилась в полусидячем, скрюченном положении. И весь персонал ждал, когда же я умру. Врач пройдет, посмотрит – «Все сидишь?» – «Все сижу». «Ты же, – говорит, – назад отсюда не выйдешь, у тебя нет шансов. У тебя уже почки не работают, чего ты хочешь? Принимай наркотики, тебе будет легче. Зачем ты себя так мучаешь?»
Я сижу, учусь пить по каплям воду.
Медсестра не могла за мной ухаживать, потому что это отнимало у нее много времени, и мне дали сиделку – девочку, которая плохо говорила по-английски (наверно, волонтера или студентку), которая по каплям давала мне воду. А сама она пила какую-то газированную воду, типа сиропа. Я попросила ее дать мне попробовать этот сироп, потому что обычная вода мне казалась какой-то горькой. Она меня угостила. На вкус это было что-то типа воды с глюкозой. (Мне даже глюкозу не дали). И эта неизвестная девочка купила мне ящик этой воды и ушла. Она – не врач; иммигрантка, еле говорит по-английски; для нее купить ящик газированной воды – большие расходы. На фоне грубости врачей ее поступок меня очень потряс.
На этом сиропе я потихоньку и начала восстанавливаться. А когда научилась пить эту сладкую воду, понемногу начала пить и бульон из супа… Ничего специального (щадящего пищеварение) мне по-прежнему не готовили.
Понемногу я окрепла. Врачи были этим очень недовольны. Мне сказали: «Ты тут очень долго у нас в больнице залежалась, мы тебя в «нерсинг хоум» (nursing home) отправляем. Я жду этой отправки. Сказали, что отвезут меня куда-то за черту города, откуда я уже никогда не смогу выбраться. Я поняла, что меня ждет полная изоляция. Я не могу пользоваться ни телефоном, ни компьютером, я полностью отрезана от мира. К этому времени мои друзья тоже перестали меня навещать, потому что для них это было «уже чересчур, слишком депрессивно». «Ты переплюнула Достоевского. Как так можно!» Они не могли меня видеть, потому что им это было тяжело. А каково было мне? Муж отказался от меня еще после операции. Близкая подруга, которая сначала много в чем помогла, сказала: «Мне так жалко твоего мужа, он совсем одинокий, я должна о нем позаботиться».
И вот меня поместили в transition unit. Это очень заброшенное отделение больницы, где лежат в основном 90-летние люди, которые уже ничего не соображают; в ожидании отправки в nursing home они умирают, по ночам кричат, никого не узнают… И я вместе с ними жду своей участи. Со мной общаются только незнакомые, случайные люди. Я «хватаюсь за каждую соломинку». Однажды пришла женщина из секты «Свидетели Иеговы».
- Хочешь изучать Библию?
Я говорю: «Хочу!» На самом деле я хотела, чтобы она меня хотя бы вывезла на улицу – я уже больше полугода не дышала свежим воздухом. Я не могу пользоваться лифтом, не могу одеться – я парализованная.
Мы стали изучать Библию на улице. Но когда я узнала, что такое «Свидетели Иеговы», я честно сказала ей, что не могу принять их веру. Она говорит: «Но ты согласна, если я все равно буду к тебе приходить и про это рассказывать?» Я говорю: «Хорошо». Она стала приходить и приносить еду. (Может, для этого я и согласилась?) Женщина была очень добрая…
Приближается время моей отправки в nursing home, и я понимаю, что надо что-то делать, потому что оттуда мне уже не выбраться. Одного из волонтеров я попросила позвонить моему бывшему мужу и сказала ему, что я хочу уехать. Хотя понятия не имела. Что делать, куда ехать. Сначала я думала уехать в Торонто. Но мне был голос, который посоветовал уехать в Ванкувер. И я прошу мужа купить мне билет в Ванкувер. Один волонтер сделал мне по моему проекту небольшой аппарат, который позволял подвесить мои руки – тогда я могла немного шевелить пальцами. Этот аппарат составлял все мое имущество.
Муж купил мне билет, забрал меня из больницы, довез до аэропорта, прикрепил мне билет и пожелал счастливого пути.
Работники аэропорта посадили меня в самолет. Когда прилетели в Ванкувер, они меня спрашивают: «Кто тебя встречает?» – «Меня никто не встречает, довезите меня до такси, я поеду в emergency». Довезли до такси, оставили. Таксист говорит: «Я тебя не повезу, т.к. не смогу тебя вынуть из такси». Я говорю: «Ты привези меня в emergency, они сами вынут». Он так и сделал. В отделении скорой помощи мне говорят: «Зачем ты сюда приехала? Твой случай – не emergency». На что я отвечаю: «Тогда оставьте меня на улице, через пару часов будет emergency». Меня положили в коридоре. Через какое-то время ко мне подходят и говорят: «Мы должны отправить тебя назад, откуда ты приехала». Я говорю: «Вам придется надеть на меня наручники и заклеить рот пластырем, потому что я буду кричать и беспокоить пассажиров. Я – гражданин Канады и имею право жить там, где хочу».
Они ушли – видимо, посовещаться. Потом вернулись: «А ты знаешь, что ты – обуза для общества?» Я говорю: «Тогда примите закон убивать инвалидов». После этого от меня отстали. Меня поместили в «nursing home». Такого же типа отделение, в котором я была до поездки в Ванкувер: 4 человека в комнате, им 90 лет, полусумасшедшие, никого не узнают… В реабилитации мне отказали на том основании, что я уже прошла курс реабилитации в другой провинции. Но я сама нашла спортивный зал, в котором есть волонтеры, стала ездить туда на занятия. В этом зале занималось много инвалидов, и я стала их спрашивать, как они живут. Мне объяснили, что в ВС существует специальная программа помощи таким, как я. Тогда я стала беседовать с моим social worker(ом), что хочу встать на очередь на эту программу, уйти из «нерсинг хоум». Писала письма, в т.ч., Сэму Суливану; ответов не было, но после каждого письма начиналась какая-то активность, со мной встречались, что-то обсуждали… Около года я ждала своей очереди, и вот сейчас я нахожусь на этой программе. Я живу в доме, где 8 таких же, как я, инвалидов; на 1-м этаже – офис круглосуточного обслуживания. Привозят продукты, убирают квартиру. Все делается по расписанию – в 9 кладут спать, в 7 поднимают; но слава Богу, что есть кому. Эта программа – лучшее, что существует для инвалидов; она называется shared care. Мы живем самостоятельно, сами за все платим. Я живу на свою пенсию. У меня, наконец-то, есть телефон и компьютер, которыми я могу пользоваться.
Вопросы без ответа
Стала я писать письма в Новоскошию – хотела выяснить, как такое могло произойти в наше время? Думала, что, может, мне удастся подать в суд и получить хоть какую-то компенсацию. Здесь ведь налицо врачебная ошибка.
Оказалось, что на первого хирурга я не могу подать никаких жалоб, даже вопроса не могу задать, потому что он не имеет лицензии в той провинции, где была операция. Он переехал в другую провинцию. А другая провинция не принимает к рассмотрению случаи, которые произошли не на ее территории. Таким образом, он совершенно вышел из-под ответственности, ни за что не отвечает.
Второй хирург – я пишу на него письма – оградился «бумажками». Например, я даже не помню, что подписывала consent form. Потому что этот документ мне дали на подпись, когда меня уже везли на операцию, и я находилась под действием медикаментов, которые вводят перед операцией, чтобы расслабить пациента. Это разновидность наркотиков, под действием которых теряется чувство реальности. Поэтому я совершенно не помню, что что-то подписывала.
Я у него спрашиваю: «Почему вы дали мне на подпись consent form, когда я уже была перед дверями операционной? Этот документ подписывается, когда человек находится в нормальном, сознательном состоянии, а не тогда, когда он даже прочитать ничего не может».
Я спрашиваю: «Почему в течение пяти лет от меня скрывали, что опухоль не была удалена?» Может быть, я поехала бы в Торонто, нашла бы других специалистов; предприняла бы что-то еще.
Я спрашиваю: «Почему с 2000-го года я числилась у вас как квадропледжик? Мне про этот диагноз никто, естественно, не говорил, напротив, уверяли, что я восстановлюсь, что операция прошла успешно. И как это вообще может быть, чтобы полностью парализованный человек мог работать, сдавать экзамены, заниматься физкультурой, много ходить и даже бегать?!
Я пишу: «Почему, когда я сказала, что хочу умереть, врачи согласились и стали вводить мне такую дозу наркотиков, при которой я не могла дышать; почему человеку, который был в такой депрессии, вообще разрешили пойти на такой шаг?» Ответ: «Ты не была в депрессии, у тебя было такое настроение (your mood)». И что, плохое, пусть даже безнадежное, настроение пациента дает право врачам лишать его жизни?
Я даже написала письмо психиатру, который меня наблюдал, с вопросом – «была ли я в депрессии, и какая разница между депрессией и плохим настроением (depression and mood)?» Ответа пока не получила.
Они говорят, что меня дважды посещал психиатр. Первый рез – перед тем как начали вводить мне наркотики. Я этого не помню. Ну хорошо, если посетил – пусть напишет мне, почему, если человек не хочет больше жить и решил умереть, это – не депрессия.
Если в течение трех недель у тебя такое состояние, что ты ничего не ешь, не пьешь, – это называется просто плохое настроение, а не депрессия; хочешь умереть – давай, мы тебе поможем.
Второй раз – когда я уже была на высокой доле наркотиков. Он сделал пометку, что у меня были галлюцинации. Я ему пишу: «Если Вы увидели, что у меня галлюцинации, почему Вы не проверили, какие медикаменты я получаю, почему Вы оставили меня в таком состоянии? Почему Вы ничего не сделали? Для чего Вы тогда приходили?»
В ответ на мои вопросы мне прислали большую коробку моих медицинских документов. Мне было очень трудно прочитать их (я еле шевелю пальцами), это для меня большой труд, но я все прочитала. И я там такое нашла, что просто уму непостижимо. Например, там есть такая фраза: «When it is approved… when she was to have a terminal sedation».
«Terminal sedation» назначают, когда человека готовят к смерти.
Я спрашиваю: «Разве это общепринятая практика – давать человеку terminal sedation? Почему вы вообще планировали дать мне terminal sedation?» Вспоминаю, что, когда я умирала, у меня появилось явное чувство, что меня хотят убить. Оказывается, это правда.
Мне ответили, что все делалось в соответствии с общепринятыми нормами, наркотики мне давались, чтобы обеспечить комфортное состояние (comfort zone).
Разве это общепринятые нормы – давать terminal sedation, увеличивать дозу наркотиков до состояния, когда человек не может ни дышать, ни глотать и находится в постоянных галлюцинациях?! И это называется комфортом (comfort zone)?!
Когда я ходила с «вокером», мне казалось, что жизнь кончилась. Теперь, когда я полностью парализована и борюсь за жизнь, хватаюсь за каждую соломинку, я была бы счастлива, если бы могла ходить с «вокером». Вот так меняется представление о жизни.
Я сейчас живу в аду. Но в аду есть несколько уровней. Я стараюсь из низших слоев ада вырваться наверх, что называется «upgrade my level». У меня постоянные сильнейшие боли. Все люди в таком состоянии, как я, «сидят» на антидепрессантах и обезболивающих. Их здесь назначают с легкостью. Я от них отказываюсь. Потому что они, как и наркотики, затмевают сознание.
Я не могу руководить своим телом, хочу хотя бы управлять своим сознанием, иначе что еще остается?
Краткий пересказ Ольгиной истории записала С. Ковалева
Если вы каким-то образом можете помочь Ольге или просто поддержать ее, пожалуйста, откликнитесь!
